Какими бывают желания

 Желания бывают «уличные», «домашние» и «одомашненные», «дворцовые» и «кладбищенские». Философ, культуролог и литературовед Михаил Эпштейн знает о них всё.

Желания бывают «уличные» и «домашние», независимо от места возникновения.

Уличные — те, которые случаются только как желания. Понимаешь, что там нечего взращивать, это вспыхнет, пройдет, даже если трасса от этой вспышки растягивается на несколько дней. А домашние — в них чувствуется порода, благородное происхождение. Они с самого начала уже отмечены нежностью или вдохновением. Они стремятся себя не расходовать, а накапливаться, настаиваться, вбирать в себя все свое прошлое и медленно вбирать другого человека, знание о нем, понимание его, опыт общения с ним. Домашние желания тоже часто обманываются и ничем не становятся, прежде всего из-за отсутствия взаимности — или какой-то более глубокой общности. Но в них с самого начала заложена возможная долгосрочность, бережность в отношении себя и другого, нежелание сорваться в «просто желание» и опередить все другое, сложное, непредсказуемое. Домашнее желание готовит для себя дом, где оно могло бы обосноваться надолго, если не навсегда. А уличное рвется вперед, оно торопливо и беззаботно. Бывает изредка и так, что уличное желание одомашнивается, особенно когда его нельзя немедленно утолить и оно настаивается, как вино, в ожидании, порой несбыточном и безнадежном, когда его можно будет раскупорить («Солнечный удар» Бунина).

Есть еще и третья разновидность желаний, которые можно назвать «дворцовыми». Они обитают очень высоко и редко спускаются на землю. Они еще более воспитаны, чем домашние желания, — настолько утонченно, что их учат не осуществляться. Если они и осуществляются изредка, то в состоянии одержимости, бросаясь вниз головой со своего дворцового балкона. Но они созданы не для того, чтобы смешивать свою голубую кровь с красной, текущей в человеческих жилах. Эти благородные желания обращены на вечную жизнь вдвоем и не предполагают сожительства или, во всяком случае, могут без него обойтись. Воспитывать эти желания очень трудно. Поначалу, детьми и подростками, они рвутся из дворцовых покоев во двор, а то и на улицу, и нуждаются в постоянном присмотре. И лишь к юности, когда определяется их аристократический нрав, они начинают образумливаться и вести себя в соответствии со своим высоким саном. Их воспитывают уроками нежности, вдохновения, жалости, их учат откладывать срок утоления: сначала на завтра, потом на год, потом навсегда, — и тогда-то и голубеет их кровь, сливаясь с цветом неба и занебесья. Но их нельзя путать с дворцовыми евнухами, лишенными желаний. Дворцовые желания очень сильны и поэтому в них всегда сохраняется возможность срыва и падения. Они хотят и могут, в отличие от евнухов, но они могут и нечто большее: они могут не мочь, они могут владеть собой, а не только тем, чем они хотят владеть. Эти желания опасны: чем большую высоту они набирают, тем сильнее головокружение и риск смертельного удара о землю. Их удерживает от срыва только надежда на очень большую награду, на то что желанное принадлежит им более глубоко и вечностно, чем другим, легче утоляемым, домашним и тем более уличным желаниям.

Дворцовые желания нужно отличать от кладбищенских. Так мы будем условно называть желания, предмет которых находится в другом времени или пространстве и телесно невоплотим. Проходя по кладбищу, видишь иногда удивительные, прекрасные лица на памятниках и воображаешь себя в другом времени, в опыте встречи и отношения с этим лицом. Точно так же можно испытывать влечения к известным лицам из прошлого, к поэтам, музыкантам, художникам, героям, властителям, чьи деяния и свершения, а также портреты, завораживают тебя. Есть женщины, влюбленные в Пушкина или Блока и проносящие через всю свою любовную и замужнюю жизнь душевную верность своим «главным мужчинам», этим нездешним избранникам. Реже это случается с мужчинами, влюбленными в Ахматову или Цветаеву и находящими в их лирике ту женственность, которые была им предназначена, но исторической случайностью их миновала. Эти кладбищенские, или «медальонные» желания могут быть обращены не только к мертвым, но и живым, — когда влюбляются в актеров, музыкантов, писателей, политиков, людей, чьи облики мелькают в средствах массовой информации, размноженные для миллионов и вместе с тем загробно недоступные, ирреальные. Кладбищенские желания, как правило, фантомны и прорываются наружу лишь в фанатском безумии, когда, например, юные поклонницы преследуют своего кумира, пытаются оживить экранный образ, совершить сеанс некромантии, вызывания мертвых из могил. Как ни странно, кладбищенские желания, обращенные к нездешним или ненынешним, смыкаются с уличными желаниями к первым встречным: они не требуют взаимности, самое большое, на что они притязают, это доступность своего предмета. Они ищут готовых отдаться — или лелеют в уединении невоплотимость своего экранного или мемориального героя. Kладбищенскиe и уличныe желания имеют дело с галлюцинациями: промелькнула по улице «Она», или промелькнул на экране «Он», и вот уже тело и душа полны вожделений...

Дворцовые желания совсем не таковы: они нуждаются в реальности другого, в опыте избрания и избранности, в личном общении, которое хочет и может всего, но не допускает, чтобы «хотеть» и «мочь» превращались в «иметь». Уличным и кладбищенским желаниям не нужна взаимность — только доступность или, напротив, недоступность желаемого. Домашние желания нуждаются во взаимности, не могут утоляться без нее. Но дворцовым желаниям нужно нечто большее, чем даже взаимность, или ответная склонность. Они нуждаются в обреченности, невозможности желаемого и желающего обойтись друг без друга даже тогда, когда желанию не дано осуществиться. Домашнее желание не выдержало бы этой неутоленности, оно снесло бы свой дом и построило бы другой. Дворцовое желание питается именно чувством своей неутоленности и неутолимости, соразмерно с которым возрастает чувство обреченности. Взаимность — то, что есть; обреченность — то, чего не может не быть, даже если срок его исполнения никогда не наступит.

Источник: http://www.livejournal.com